Государство
и гражданское общество
как ложная дихотомия
социально-политической жизни
Chimaera chimaeram parit163
последние пятнадцать лет в политической и научно-политической лексике вновь, после примерно векового забвения, активно и громко зазвучал термин «гражданское общество». Причем его употребление в средствах массовой информации, как и усиление научного интереса к данной проблематике, становились наиболее заметными в периоды обострения политической напряженности и экономической нестабильности в России и в мире в целом. В нашей стране указанный интерес подогревается чувством социальной незащищенности членов общества, их озабоченностью грубостью и жестокостью органов государственного правопорядка, разгулом преступности и немотивированного насилия, невозможностью добиться справедливости в судебной системе, все более очевидными социальными диспропорциями, социальной апатией, утратой веры в собственные силы и т.д.
Указанные симптомы можно рассматривать как форму проявления хаоса в государственной системе и показатель истощения ресурсов данной политической власти, изношенности механизмов обеспечения поступательного развития общества, что создает угрозу безопасности не только для основной части общества, но и для самих правящих элит. В таких ситуациях, с одной стороны, в качестве ответной реакции в среде либерально настроенных кругов общества ощущается стремление выдвинуть противовес идеологии и практики государственного диктата, своего рода противоядие от религии государственной вседозволенности и социальной безответственности властных структур. С другой стороны, и у представителей власти наблюдаются попытки найти некий громоотвод, чтобы отвлечь общественное внимание от выявления базовых принципиальных недостатков в функционировании государственных структур, сфокусировав указанное внимание на проблемах, якобы имеющих объективный, в смысле независимый, от власти характер и лежащих на стороне самого общества. В современной России указанное двустороннее стремление с противоположными целями проявилось и нашло свою точку пересечения в обоюдном интересе к термину «гражданское общество»164.
Одна сторона стала использовать этот термин для обозначения и обоснования необходимости создания некой структуры, призванной объединить так называемый «независимый бизнес, свободную прессу, общественные организации и партии»165, которая представлялась чуть ли не как комитет общественного спасения России. По меньшей мере, указанная структура «назначалась» на роль противовеса государственной власти и рассматривалась как условие сохранения «реальной» демократии. На деле, правда, данный подход в основном вылился в переориентацию использования понятия «гражданское общество» в идеологических целях, направленных на идеализацию образа так называемой «западной демократии», которая определялась в качестве примера для социально-политического устройства «незападных» обществ.
Другая сторона также использовала термин «гражданское общество» в идеологических целях, но уже в качестве политического громоотвода для власти. Более того, она для этого тоже прибегала к примерам, относящимся к социально-политическому устройству «западных» стран. Однако смысловое содержание понятия «гражданское общество» рассматривалось главным образом в контексте формирования и функционирования разнообразных общественных организаций. Указания на недостаточный уровень развития указанных организаций, дополненные выдвижением задачи социальной переориентации деятельности российского бизнеса, позволяли власти с помощью понятия «гражданское общество» переводить стрелки в стремлении уходить от ответственности за неудовлетворительное социально-экономическое положение в стране, а также обосновывать свертывание политических реформ демократической направленности. При этом представители государства, заявляя о своей готовности помочь становлению гражданского общества (понимаемого как совокупность неправительственных и некоммерческих организаций), подчеркивали необходимость первоначального развития гражданского общества в России до некоего уровня, только после достижения которого и может появиться возможность использования демократических процедур в полном объеме.
Характерно, что разговоры о необходимости развития гражданского общества в России на практике стали использоваться средствами массовой информации по аналогии с ранее озвучиваемыми лозунгами, призывавшими к строительству «развитого социалистического общества» и «коммунизма». Отличие лишь в том, что сегодня наблюдаются два подхода к достижению «великой цели». Один подход представляют сторонники действующей власти, которые обосновывают важность участия государства в становления гражданского общества, а другой — ее критики, которые доказывают необходимость отстранения государства от этого процесса.
Вместе с тем оба подхода фактически сводят и ограничивают проблематику гражданского общества вопросами развития демократических процессов и процедур. При этом из поля зрения благополучно исчезает уже давно перезревшая проблема переформулирования функций и задач самого государства, а также социальных механизмов формирования прав и обязанностей членов общества, без чего нереально рассчитывать на нахождение механизмов повышения ответственности власти за обеспечение условий социально-экономического развития.
В этой связи неслучайным представляется и тот факт, что, помимо разнонаправленных концепций строительства гражданского общества, появились утверждения, характеризующие «гражданское общество» как чуждую национальным интересам России идеологическую конструкцию, направленную на люмпенизацию населения страны166.
Когда говорят о необходимости развития общественных некоммерческих организаций, призванных заниматься оказанием социальной помощи гражданам, а также о выполнении предпринимателями каких-то особых социальных функций (кроме удовлетворения потребностей членов общества в производимых товарах и услугах, а также уплаты страховых платежей и налогов), то трудно различимым становится вопрос о задачах самого государства. Характерно, что под видом обеспечения социальной направленности в деятельности бизнеса, заявлений о необходимости выполнения им социальных функций происходит процесс превращения представителей государственной власти в самых крупных бизнесменов, создающих монополистические структуры, которые разрушают основы эффективного функционирования экономики и социально-экономического развития страны167.
В целом, та политическая обстановка, которая возникла вокруг понятия «гражданское общество», несомненно, не прибавляет оптимизма в отношении перспектив изменения к лучшему социально-политической и экономической ситуации в России. К сожалению, политические цели, связанные с использованием термина «гражданское общество», и его идеологическое звучание оказали существенное воздействие и на характер научных дискуссий. Причем, принимая во внимание диапазон разнообразных политических интересов, оценок и аргументов, следует признать, что научное сообщество не столько продвинулось в расшифровке понятия «российское гражданское общество», сколько еще больше запутало его.
Дело в том, что в этом вопросе даже у представителей научного сообщества, политологов, социологов, юристов и экономистов наблюдается не просто «теоретический плюрализм», но, можно сказать, и особого рода научная амнезия, усугубленная идеологическими наслоениями и политическими пристрастиями. Причем создается стойкое впечатление, что основная часть приверженцев различных концепций гражданского общества имеет смутное представление о теоретическом «наследии» в этой области, а разработчики новых теоретических конструкций создают их без какого-либо учета опыта предшественников и исторического значения, которым обладал термин «гражданское общество» с незапамятных времен.
Конечно, нельзя назвать новостью сам факт широкого использования в политической лексике и распространения в социуме понятий, искаженных текущими практическими интересами и смысловыми оттенками, обусловленных наследием идеологического, культурного и исторического характера168. Указанные искажения усиливаются (особенно средствами массовой информации) в результате того, что любые новые или хорошо забытые старые понятия с наибольшей легкостью используются теми, кто меньше всего знает, что именно они в действительности обозначали и обозначают. Понятно также, что значительное число политических и социологических категорий можно отнести к «подвижным», изменчивым и текучим, в результате чего некоторые из них достаточно часто, хотя и далеко не всегда оправданно, начинают употребляться как синонимы или антонимы. Вместе с тем даже с учетом сказанного, та ситуация, в рамках которой понятие и различные концепции «гражданского общества» обсуждаются и преподносятся в научном сообществе уже пятнадцать лет, не может не вызывать определенное недоумение. Речь, в частности, идет о том, что значение термина «гражданское общество» искажается (по сравнению с его первоначальным смыслом) не только применительно к современным реалиям, но и к характеристике политических теорий прошлого. Более того, в ряде учебных программ, разработанных по «истории политических учений» в разделе, посвященном политической философии XVII века и рассмотрению концепций Г. Гроция
Незнание истории появления и применения политических терминов способствует дополнительной неразберихе, как на уровне политической теории, так и практической политики. При этом забвение основ и противоречий политико-философских концепций прошлого неизбежно вызывает не только воспроизводство внутренне присущих им недостатков и противоречий, но и невнимание к проблеме решения тех вопросов государственного устройства, которые были поставлены в глубокой древности, но до сих пор остаются неразрешенными. Сегодня на это прямо указывает как содержание, так и разброс мнений по поводу концепций гражданского общества.
На одном полюсе находятся концепции, в которых авторы, эклектично объединяя положения, содержащиеся в подходах различных философов к определению государства и общества, возвеличивают гражданское общество до уровня какого-то надгосударственного организма, определяя его как «самоорганизующееся» строение, устанавливающее контроль над государством169 На другом — понятие «гражданское общество» по существу сводится к одному из определений общества: «Совокупность всех способов взаимодействия и форм объединения людей, в которой выражается их всесторонняя зависимость друг от друга»170.
Промежуточное положение занимают концепции, авторы которых, по существу, повторяя одно из имеющихся у Гегеля определений гражданского общества, понимают под ним эмпирическое разнообразие организационных групп, действующих в пространстве между государством, с одной стороны, и семьей и индивидуумом — с другой. При этом к государству выдвигаются определенные требования. Их основной смысл состоит в том, чтобы для граждан были обеспечены правовые условия, позволяющие им создавать различные объединения, которые смогут взаимодействовать с государственными структурами и (в рамках установленных демократических процедур) добиваться претворения в жизнь своих групповых интересов и целей171. Исходя из такого подхода, уровень развития и «сила» гражданского общества той или иной страны оцениваются количеством различных добровольных организаций в расчете на одного гражданина. На практике подобные определения сводят понятие гражданского общества лишь к наличию общественных организаций, деятельность которых государственная власть сама определяет в качестве объекта своего «попечения».
Часть авторов, понимая неадекватность количественных оценок уровня развития гражданского общества, предлагает дополнить их показателями, призванными отразить «встроенность» институтов гражданского общества во внутриполитический и международный контексты172 а также оценками уровня экономического благополучия, величины политических прав и гражданских свобод. Однако все эти дополнения оставляют нас в рамках общих рассуждений либеральной направленности о необходимости иметь систему «сдержек и противовесов», состоящую из независимых средств массовой информации, противостоящих друг другу политических партий, демократичность которых должна при этом, почему-то, оцениваться другими государствами и/или международными организациями.
Кроме того, при характеристике уровня развития гражданского общества говорится о необходимой степени политической «толерантности», которую должны исповедовать различные организационные элементы гражданского общества, о том, что их деятельность должна быть подчинена не логике противоборства, а логике согласия, выстраиваться по типу «горизонтальных», а не «вертикальных» моделей принятия решений. Но действенных механизмов горизонтального взаимодействия, которые, заметим, не могут функционировать без взаимного признания и соблюдения прав и обязанностей, вырабатываемых в рамках самого гражданского общества, авторами подобных концепций так и не приводится. Более того, некоторыми из них достижение атмосферы толерантности определяется как более важная задача по сравнению с самой проблемой развития гражданского общества и даже «оберегающих» его правовых установлений.
В этой связи, как нам представляется, нелишне будет опять вернуться к истокам политической мысли и вспомнить историю появления термина «гражданское общество», который является далеко не «новым словом в науке», как это пытаются представить некоторые авторы.
Начнем с того, что первоначально в политической философии термины «государство» и «гражданское общество» не только не противопоставлялись друг другу, но использовались в качестве взаимообусловленных, взаимосвязанных и взаимозаменяемых понятий.
Гражданское общество рассматривалось как объединение граждан, то есть как общество, организованное в виде государства. Такой подход можно обнаружить в «Политике» Аристотеля
Между тем сегодня отдельные социологи и политологи, выстраивая свои концепции гражданского общества и подкрепляя их ссылками на авторитет Аристотеля (используя отдельные цитаты), как правило, пытаются доказать тождественность только терминов «политическое общество» и «гражданское общество», но исключить из этого тождественного ряда понятие «государство», которое при таком раскладе неизбежно «повисает в воздухе».
Кроме того, многие авторы, разделяя понятия «государство» и «гражданское общество», возможно, сами не осознавая этого, воспроизводят аристотелевский подход к делению граждан. Те, кто при идеальном государственном устройстве Аристотеля считались «условно справедливыми» или условно полноценными гражданами (не обладавшими даже потенциальными правами и реальными возможностями претендовать на занятие государственных должностей)174 в новых теоретических конструкциях получают своего рода утешительный приз (за отказ от претензий на государственную власть) в виде включения их в состав негосударственного «толерантного» «прозрачного» гражданского общества. При этом вопросы о сущности и функциях самого государства, а также проблема адекватного государственного устройства и обеспечения ответственности власти (которые, кстати, поднимались в произведениях Аристотеля, Платона, Цицерона и других философов) в значительной степени остаются открытыми.
Речь, в частности, идет о проблеме предотвращения тирании власти, которая, например, в произведениях Платона напрямую связывалась с недостатками, присущими демократическому устройству государства (определяемому как строй, «уравнивающий равных и неравных»), а у Аристотеля и Цицерона175 возможность перехода к тирании не исключалась для любой из форм государственного устройства. У Платона решение данной проблемы оказывалось возможным только в случае появления идеального государства, управляемого философами, наделенными божественной мудростью, и лишения представителей власти права обладания частной собственностью и семьями. В трудах Аристотеля, а также Цицерона такой вывод предварялся рассмотрением возможности решения этой проблемы в том же духе, который сохраняется и в современных либеральных концепциях, предполагающих систему разделения властей, призванную на пути тирании и тоталитаризма поставить заслон из «сдержек и противовесов». Только у Аристотеля и Цицерона данный механизм назывался не «система разделения властей», а «смешанная форма государственного устройства», включающая принципы монархической, аристократической (олигархической) и демократической организации власти в рамках гражданской общины.
Причем Цицерона можно даже назвать родоначальником концепции «управляемой демократии», при которой у большинства членов гражданской общины появлялось лишь формальное право выбора представителей власти, а также принятия законодательных и судебных постановлений. Реальные рычаги власти сохранялись за ограниченным кругом оптиматов, под которыми им понимались «лучшие и наиболее справедливые граждане». Вместе с тем удовлетворительное решение проблемы предотвращения возможностей для появления тирании власти, решение, получаемое только в результате и за счет правильного устройства гражданского общества, опирающегося на систему сдержек и противовесов, указанными философами так и не было сформулировано. Не найдено это решение и до сих пор, а современные рассуждения на тему гражданского общества углубленному научному поиску данного решения не способствуют.
Заметим также, что наиболее подробно, основательно и красочно в произведениях Платона, Аристотеля и Цицерона представлены именно принципы функционирования государственной тирании, а также собирательные и индивидуальные образы тиранов, которые в основных своих чертах неоднократно воспроизводились в жизни на протяжении всей истории цивилизации, не утрачивая и постоянно демонстрируя свою современность.
Например, Платон в «Государстве» раскрывает психологический портрет и методы правления тирана следующим образом. Получив власть (в условиях политического похмелья, наступающего после опьянения демократическими свободами, понимаемыми как своеволие, вседозволенность и безответственность), тиран вначале «приветливо улыбается всем», притворяется «милостивым и кротким», «дает много обещаний частным лицам и обществу», «освобождает людей от долгов и раздает землю народу и своей свите». Затем он начинает уничтожать своих врагов, а с некоторыми добивается примирения. Посчитав, что он таким образом укрепил свою безопасность, тиран в качестве своей основной задачи определяет постоянное вовлечение «граждан в какие-то войны, чтобы народ испытывал нужду в предводителе», а также в целях того, «чтобы из-за налогов люди обеднели и перебивались со дня на день, меньше злоумышляя против него». Кроме того, постоянно будоража в народе страх посредством ведения войны и угрозы войны, тиран получает возможность уничтожать всех людей, которых «он заподозрит в вольных мыслях и в отрицании его правления», под предлогом, «будто они предались неприятелю».
Далее Платон (словами Сократа) говорит о том, что такие действия делают тирана «все более и более ненавистным для граждан». Развитие данной ситуации приводит к тому, что и некоторые из влиятельных лиц, способствовавших возвышению тирана, «станут открыто, да и в разговорах между собой выражать ему недовольство всем происходящим — по крайней мере те, кто посмелее». «Чтобы сохранить за собой власть, тирану придется их всех уничтожить, так что в конце концов не останется никого ни из друзей, ни из врагов, кто бы на что-то годился». Такой ход событий означает, что любому тирану всегда приходится «зорко следить за теми, кто мужествен, кто великодушен, кто разумен, кто богат», быть враждебным ко всем этим людям; «строить против них козни, пока не очистит от них государство». В результате подобного «очищения», когда в социальном организме удаляется все лучшее, а оставляется худшее, тиран, как заключает Платон, оказывается перед следующей дилеммой: «Либо обитать вместе с толпой негодяев, притом тех, кто его ненавидит, либо проститься с жизнью»176.
Аристотель в своей «Политике» не столь категоричен, по сравнению с Платоном, в определении печальных перспектив тиранической власти. Он раскрывает два основных способа, с помощью которых указанная власть может поддерживать свое существование. Первый способ включает в себя расширенный и уточненный список из упоминаемых Платоном мероприятий, к которым должна прибегать тирания для своего сохранения: устранять (ликвидировать) всех чем-либо выдающихся людей, «убирать прочь с дороги всех отличающихся свободным образом мыслей», вообще остерегаться всего того, откуда возникает уверенность в себе и взаимное доверие. Для этого, уточняет Аристотель, нужно, чтобы все люди, пребывающие в городе, постоянно были на виду и не имели возможности скрывать то, чем они занимаются. Они должны постоянно ощущать себя на положении рабов, чтобы привыкнуть быть смирными. Соответственно в интересах поддержания тирании необходимо устроить дело так, чтобы не оставалось тайной ничто из того, о чем говорит или чем занимается каждый из подданных (граждан). Отсюда вытекает потребность держать большой штат «соглядатаев» и «подслушивате-лей», опасаясь которых, подданные (граждане) «отвыкают свободно обмениваться мыслями», а если они и станут высказываться свободно, то скрыть свои речи им будет труднее.
Далее говорится о важности для такой власти возбуждать среди сограждан взаимную вражду. Предлагается сталкивать друзей с друзьями, простой народ со знатными людьми, богатых — с представителями из их же среды. Для поддержания тиранической власти оказывается полезным также разорять подданных, чтобы, с одной стороны, иметь возможность содержать свою охрану и чтобы, с другой стороны, подданные, занятые ежедневными заботами о выживании и пропитании, не имели досуга составлять против тирании заговоры. Аристотель при этом приводит пример установления таких налогов и податей, которые применялись в Сиракузах в период правления Дионисия (Старшего), когда в течение пяти лет «вся собственность подданных ушла на уплату податей»177. Так же, как и Платон, Аристотель отмечает, что тирану предпочтительно постоянно вести войны, «чтобы подданные не имели свободного времени и постоянно нуждались в предводителе». При этом он замечает, что при таком способе поддержания тиранической власти тирану целесообразно больше общаться и проводить время с иноземцами, чем с местными гражданами: «Последние для него — враги, а первые не станут его противниками»178.
Второй способ сохранения государственной тирании, рассмотренный Аристотелем, предполагает создавать видимость заботливой власти, «но заботится только об одном: удержать в своих руках силу, чтобы властвовать над людьми, не только желающими этого, но и нежелающими». Для успешного достижения данной цели тирану рекомендуется избегать тратить деньги на такие награды своим приближенным, которые возбуждают в народной массе чувство недовольства, «когда то, что получается от ее работы и жалкого труда, щедро раздается гетерам, иноземцам, искусникам». При этом тирану следует позиционировать себя так, чтобы у народа сложилось убеждение в необходимости уплачиваемых им податей и денежных сборов «для поддержания государственного хозяйства и на тот случай, если придется употреблять их на военные нужды». Соответственно, тираническая власть должна представлять себя как «охранителя и казначея» общественных средств, на практике используя их в собственных эгоистических интересах.
Создание такого образа предполагает, что «по части физических наслаждений» нужно поступать не так, как поступают те из тиранов, «которые не только предаются им с самого утра, причем по нескольку дней подряд, но стремятся делать это напоказ перед другими, чтобы на них смотрели с изумлением, как на людей счастливых и блаженных». Наоборот, предупреждает Аристотель, «тиран должен быть особенно умеренным во всем этом или же в крайнем случае избегать делать это напоказ перед другими; ведь легко подвергается покушению и презрению не трезвый, а пьяный, не бодрствующий, а спящий».
Для сохранения власти от него требуется также «украшать государство», и главное — «постоянно показывать особенное рвение ко всему касающемуся религиозного культа», но не доходить в этом отношении «до проявления глупости». Кроме того, людей, отличающихся в чем-либо, тирану, как советовал Аристотель, следует «окружить таким почетом, чтобы им и в голову не приходило, будто они могут получить больший почет от свободных граждан». Общим средством для сохранения всякого рода единодержавной власти, по мнению Аристотеля, служит следующее правило: «Никого в отдельности взятого не возвеличивать, а если уж приходится делать это, то возвышать нескольких лиц, потому что они будут следить друг за другом; если же все-таки придется возвеличить кого-нибудь одного, то уж во всяком случае не человека с отважным характером». При этом возлагать почести должен сам тиран, а наложение кары поручать другим должностным лицам и суду. Кроме того, учитывая, что государство состоит из двух частей — неимущих и состоятельных, следует внушать тем и другим, что их благополучие опирается на власть тирана. А если одна из этих сторон окажется сильнее, то тирану следует преимущественно ее заинтересовать в поддержании своей власти. Иными словами, основное средство для достижения цели сохранения тиранической власти заключается в том, чтобы в глазах своих подданных тиран представлялся не тираном, а «домоправителем и царем, не грабителем, а опекуном». Он должен, согласно Аристотелю, «вести скромный образ жизни, не позволять себе излишеств, знатных привлекать на свою сторону своим обхождением, а народом руководить при помощи демагогических приемов»179.
Мы сознательно несколько отклонились от основной темы данной главы для того, чтобы еще раз предупредить о возможности использования вопроса о гражданском обществе (в том виде, в котором он сейчас в основном обсуждается) в качестве одного из таких демагогических приемов со стороны представителей власти. Кроме того, приведя обширное изложение взглядов Аристотеля на возможные методы поддержания тиранической власти, мы хотели показать некорректность сохраняющихся (в том числе в учебниках по политологии180) представлений, согласно которым Н. Макиавелли
Однако важно также понимать, почему именно автора «Государя» (а не Аристотеля за «советы», как можно сохранять тираническую власть) обвинили в создании «реакционной политической школы», основанной на убийствах, клятвопреступлениях, изменах, терроре, стремлении к порабощению. При этом «макиавеллизмом» (с подачи иезуитов181) назвали политику, отличающуюся полным отсутствием честности и справедливости, преследующую успех и власть, не обращающую внимания на используемые средства.
Основная причина этого была связана с тем, что произведения Аристотеля, Платона и Цицерона, воссозданные (а, если говорить точнее — созданные заново182) философами-схоластами монашеских орденов, использовались католической церковью для представления своей доктрины в качестве воплощения исканий и древних философов и обоснования принципа верховенства религиозной власти над светской. Верховенство церковной власти позиционировалось, по сути, как позитивная реализация философских идей, стремлений и представлений об идеальном государстве. Макиавелли же подкреплял свои советы (относительно мероприятий, необходимых для достижения и сохранение власти) ссылками на примеры не только древних правителей, но и взятые из жизни представителей высших иерархов Римской церкви. Более того, он даже обвинял их в том, что своими действиями, направленными на закрепление за собой и светской власти, а также проведением практически неприкрытой политики личного обогащения они уничтожили в Италии истинную религию.
Если внимательно читать произведения Макиавелли, то достаточно четко прорисовывается его позиция, которая заключается в негативном отношении к государственной тирании и защите принципов свободы общественной жизни. Для примера приведем хотя бы политическую оценку, которую Макиавелли дал правлению Ю. Цезаря. «Пусть никого не обманывает, — писал Макиавелли в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия», — слава Цезаря, как бы сильно ни прославляли его писатели, ибо хваливших Цезаря либо соблазнила его счастливая судьба, либо устрашила продолжительность существования императорской власти, которая, сохраняя его имя, не допускала, чтобы писатели свободно о нем говорили… Если бы история римских императоров была как следует рассмотрена, она могла бы послужить хорошим руководством для какого-нибудь государя и показать ему пути славы и позора, безопасности и вечных опасений за собственную жизнь. Ведь из двадцати шести императоров от Цезаря до Максимилиана шестнадцать были убиты и лишь десять умерли своей смертью… Он увидит, как в Риме совершаются бесчисленные жестокости, как благородство, богатство, прошлые заслуги, а больше всего доблесть вменяются в тягчайшие преступления, караемые смертью. Он увидит, как награждают клеветников, как слуг подкупают доносить на господ, вольноотпущенников — на их хозяев и как те, у кого не нашлось врагов, угнетаются своими друзьями. Вот тогда-то он очень хорошо поймет, чем обязаны Цезарю — Рим, Италия, весь мир»183.
Не случайно такие философы, как Д. Дидро
При этом из поля зрения выпала и трактовка Макиавелли причин возникновения государства. Согласно его объяснению, «когда род человеческий размножился, люди начали объединяться и, чтобы лучше оберечь себя, стали выбирать из своей среды самых сильных и храбрых, делать их своими вожаками и подчиняться им. Из этого родилось понимание хорошего и доброго в отличие от дурного и злого. Вид человека, вредящего своему благодетелю, вызывал у людей гнев и сострадание. Они ругали неблагодарных и хвалили тех, кто оказывался благодарным. Потом, сообразив, что сами могут подвергнуться таким же обидам, и дабы избегнуть подобного зла, они пришли к созданию законов и установлению наказаний для их нарушителей. Так возникло понимание справедливости». И далее: «Выбирая теперь государя, люди отдавали предпочтение уже не самому отважному, а наиболее рассудительному и справедливому»185. Если в данном повествовании вместо термина «благодетель» поставить «кредитор», а «понимание доброго» определить как признание «права данного кредитора» и своих обязательств перед ним, то при ответе на вопрос об источнике и природе государственного права все встало бы на свои места.
Признание и защита прав вожаков (благодетелей) как кредиторов общества, а соответственно принятие остальными членами общества обязательств перед ними (подчиняться, познавать добро, быть благодарным, как это сказано у Макиавелли) оказываются (при таком рассмотрении) вполне естественными и естественным образом понимаемыми требованиями и законами социальной жизни. В дальнейшем столь же естественным образом можно было бы объяснить смысл вводимых в государстве законов — поддерживать (страховать) права кредиторов и способствовать тем самым дальнейшему развитию и распространению кредитных отношений между членами общества. Эту задачу и следовало бы определить в качестве основной цели деятельности государства.
Конечно, как мы уже отмечали, при этом следует учитывать, что, во-первых, права любых кредиторов небезграничны и не могут признаваться за ними на вечные времена. Во-вторых, у бывших кредиторов достаточно часто возникает стремление сохранить за собой права, которые уже не пользуются больше естественным признанием со стороны других членов общества (бывших должников), поскольку они более не являются их кредиторами. Более того, бывшие кредиторы могут со временем превращаться и в неплатежеспособных должников. Данное обстоятельство особенно важно понять, если учитывать, что с появлением государства и установлением обязательного порядка взимания с граждан налогов и сборов, в рамках кредитных отношений между государственной властью и обществом происходит смена сторон: члены общества оказываются теперь кредиторами, а государственная власть — должником.
Исполнение государственной властью как должником своих обязательств заключается в страховании и защите условий, обеспечивающих дальнейшее развитие кредитных отношений между членами общества. Такое страхование включает в себя и защиту жизни граждан, и формирование, как теперь бы сказали, социальной и промышленной инфраструктуры, способствующей сближению и более тесному взаимодействию между членами общества. Естественно, оно предполагает и установление законодательных актов, защищающих разнообразные права кредиторов (включая право собственности), а также снижающих риск «перерождения» данных кредиторов в должников в случае образования ими различного рода монополий. Понятно, что и необходимые масштабы, и цели подобного страхования со стороны государственной власти в полном объеме вряд ли могли быть осознаны на относительно ранних этапах развития человеческой цивилизации.
Но важно было заметить и философски осознать, во-первых, сам факт возникновения кредитных отношений, при которых первоначально «вожаки» (вожди или старейшины родов и племен) выступали в роли кредиторов общества, что обеспечивало естественное признание их прав и осознанное им подчинение со стороны других членов общества. Во-вторых, неизбежное в условиях образования более крупных человеческих сообществ и появления государств изменение положения сторон в рамках указанных кредитных отношений. При такой «смене» рассмотрение государя по-прежнему в качестве «благодетеля» (создателя «общего блага») уже не могло соответствовать действительности, приводило к неправомерным умозаключениям относительно естественного смысла у функций государственной власти (что выражалось в ее неправомерном обожествлении и идеализации186) и, естественно, к потере или ложному пониманию представителями самой власти своих конкретных обязанностей. Тем более что понятие «общее благо» является крайне расплывчатым и неконкретным, приводя к столь же неопределенным требованиям и определениям основных функций и задач государства.
При всеобщем провозглашении в качестве сущности государства обеспечения «всеобщего блага», в качестве основой задачи государства стало в лучшем случае пониматься сохранение сложившегося общественного порядка, который, определяясь как «благо целого», по существу начал рассматриваться как поддержание блага самой власти. При таком подходе достижение и обладание властью неизбежно воспринимается как обладание благом, для сохранения которого требуются, правда, различные идеологические и/или религиозные обоснования государственной власти как блага для всех.
Макиавелли, к сожалению, не осознавал и не воспринимал ни само наличие, ни своеобразие кредитных отношений между представителями государственной власти и остальными членами общества. Его понимание данных вопросов осталось ограниченным рамками отношений к «вожакам общества» и государственной власти как к благодетелям и источникам общего блага. Это привело к тому, что в дальнейшем изложении вопроса о развитии государства он стал во многом приводить те же положения, что содержались в трудах Платона и Цицерона, видя основную причину «перерождения» государственной власти в том, что она перестала помышлять о «добродетельных деяниях» и общем благе. В частности, он пишет: «Но так как со временем государственная власть из выборной превратилась в наследственную, то новые, наследственные государи изрядно выродились по сравнению с прежними. Не помышляя о доблестных деяниях, они заботились только о том, как бы им превзойти всех остальных в роскоши, сладострастии и всякого рода разврате. Поэтому государь становился ненавистным; всеобщая ненависть вызывала в нем страх; страх же толкал его на насилия, и все это вскоре порождало тиранию. Этим клалось начало крушению единовластия: возникали тайные общества и заговоры против государей»187.
Правда, судя по всему, у Макиавелли присутствовала некоторая неудовлетворенность подобными рассуждениями и ощущение необходимости поиска иной основы, а также иных принципов организации и направлений деятельности государства, что проявилось в рассказанной им истории возникновения и особенностях функционирования генуэзского банка Святого Георгия. Этот рассказ приводится им в «Истории Флоренции».
Банк Святого Георгия был основан в результате того, что государство, будучи не в состоянии погасить перед гражданами свои долги по государственным займам, уступило держателям данных займов право взимания и получения доходов от таможенных пошлин. В этих целях было издано постановление о том, что «каждый из кредиторов государства будет получать определенную часть от суммы таможенных сборов пропорционально той сумме, которую он дал взаймы государству, пока долг не будет погашен». В результате кредиторы государства учредили банк, дав ему именование в честь Святого Георгия, избрали совет банка в количестве ста человек для решения всех текущих дел, а также верховный орган банка, состоящий из восьми человек — «Комитет восьми», который должен был следить за исполнением решений совета. Каждый из держателей государственных займов получил взамен определенное число акций банка, получивших название «места».
В дальнейшем правительство стало постоянно обращаться к банку за новыми займами, в качестве обеспечения которых ему стали передаваться земельные участки, а также уступаться права взимания налогов и сборов. «Дело дошло до того», — пишет Макиавелли, — что «большая часть земель и городов, состоящих под управлением Генуи, перешла в ведение банка: он хозяйничает в них, защищает их, и каждый год посылает туда своих открыто избранных правителей, в деятельность которых государство не вмешивается. А отсюда произошло и то, что граждане, считая правительство республики тираническим, утратили к нему всякую привязанность, перенеся ее на банк Святого Георгия, где управление всеми делами ведется упорядоченно и справедливо». Иными словами, Макиавелли опять же рассказывает о кредитной природе права, о естественном признании права именно за кредиторами общества, о том, что истинную легитимность власти приносит наличие у нее кредитной основы. Но, казалось бы, столь естественного шага к осознанию и признанию данного факта Макиавелли все-таки не делает. Он, правда, называет историю банка Святого Георгия тем удивительным примером, «которого не мог засвидетельствовать ни один философ, излагающий порядки в государстве, действительно существующем или вымышленном».
Суть указанного примера заключается в том, что «на одной и той же территории, среди одного и того же населения одновременно существуют и свобода, и тирания; и уважение к законам, и растление умов; и справедливость, и произвол. Ибо лишь такой порядок и обеспечивает сохранность города, живущего по древним и весьма почтенным обычаям»188. За этими словами можно также увидеть наличие у Макиавелли, пусть и смутной, догадки о необходимости обеспечения относительно независимого и самостоятельного функционирования политической и денежной властей; о том, что реальные механизмы сдержек и противовесов, препятствующие наступлению всеохватывающей тирании государственной власти, могут быть созданы только при таком понимании реализации принципа разделения властей. К сожалению, Макиавелли не развил эти свои мысли, и указанная догадка так и осталась в виде не до конца осознанного смутного ощущения.
Что касается употребления Макиавелли термина «гражданское общество» (в изданиях произведений Макиавелли на русском языке данный термин был переведен как «цивилизованное общество», или «гражданский общественный строй»), то в большинстве случаев он заменял его понятием «республика».
Кстати, именно со стремлением отделить термин «республика» от понятия «государство» (прекратить их употребление в качестве синонимов, ограничив смысловое содержание «республики» формой демократического устройства государства), во многом связано более активное использование словосочетания «гражданское общество» в философско-политической лексике в XVII веке. Можно сказать, что закрепление в политической философии терминов «гражданское общество», а также «политическое общество», произошло в результате появившейся в это время концепции государства как общественного договора189.
Среди основоположников указанной концепции, сыгравших основную роль и в том, что указанные термины стали широко использоваться в политическом и научном обороте, следует особо выделить английского философа Т. Гоббса
В качестве базовой посылки при обосновании теории возникновения государства как общественного договора Т. Гоббсом было заявлено, что практически все люди (за небольшим исключением) обладают как равными физическими и интеллектуальными способностями, так и равными от природы (от Бога) «естественными» правами, получаемыми ими при рождении. Равенство прав на всё, что окружает каждого человека, и на любые действия, направленные на удовлетворение его жизненных потребностей и интересов, вкладывалось им в понятие человеческой свободы как свободы использовать силы по личному усмотрению для сохранения индивидуальной природы. Под свободой понималось также отсутствие внешних препятствий, которые могут лишить или ограничить власть человека делать то, что он хотел бы. При этом утверждалось, что в период нахождения человеческого общества в «естественном состоянии» стремление одного человека реализовать свою свободу наталкивалось на аналогичное притязание со стороны другого, что обусловило недоверие между людьми и начало войны «всех против всех», в рамках которой каждый пытался реализовать свои «естественные» права.
Однако помимо наличия у каждого человека от рождения «естественных прав», Т. Гоббс указывал на существование «естественных» (божественных) законов, основным из которых назывался закон сохранения человеческой жизни, требующий соблюдения за каждым человеком права на жизнь и обусловливающий стремление людей к миру. По мнению Гоббса, естественный закон есть предписание, или найденное разумом общее правило, согласно которому человеку запрещается делать то, что пагубно для его жизни или что лишает его средств к ее сохранению, а также пренебрегать тем, что является наилучшим средством для сохранения жизни. Различие между естественным правом человека и естественным законом он обозначал таким образом, что право определяет свободу делать или не делать что-либо, а закон обязывает человека к той или другой части этой альтернативы.
Осознание главного естественного закона (закона сохранения жизни) необходимо требовало прекращения войны «всех против всех» в целях самосохранения человеческого рода и привело людей к договору о создании государства. В результате вместо «естественного общества» возникло «гражданское общество», которое характеризуется тем, что все его участники передали принадлежавшие им по праву рождения свои естественные права верховной власти191. Такая передача прав и считается моментом возникновения государства, в котором появление у верховной власти монопольного права на применение насилия должно было ограничить и исключить разрушительные последствия войны «всех против всех», а самому государству надлежало обеспечить защиту переданных ему естественных прав каждого члена гражданского общества. Считается, что с этого момента ни один гражданин уже не имел права воспользоваться своими естественными правами (за исключением права в случае возникновения реальной угрозы его жизни на ее защиту192), а также руководствоваться «естественными законами», а не законами государства. Обязательства по исполнению требований «естественных законов» возлагались Гоббсом исключительно на верховную власть в государстве193.
Гоббс рассматривал «общественный договор» как соглашение, заключаемое «каждым человеком с каждым другим таким образом, как если бы каждый человек сказал другому: я уполномочиваю этого человека или это собрание лиц и передаю ему мое право управлять собой при том условии, что ты таким же образом передашь ему свое право и санкционируешь все его действия. Если это совершилось, то множество людей, объединенное таким образом в одном лице, называется государством, по-латыни — «civitas». В собрании лиц, продолжает Гоббс, «состоит сущность государства, которая нуждается в следующем определении: государство есть единое лицо, ответственным за действия которого сделало себя путем взаимного договора между собой огромное множество людей, с тем чтобы это лицо могло использовать силу и средства всех их так, как сочтет необходимым для их мира и общей защиты»194
В качестве названий для этого «единого лица» (государства) Гоббс предложил: Левиафан195 или «смертный Бог», «искусственный организм» и даже «искусственный человек», который рождается при образовании гражданского общества для защиты и охраны его естественных (в значении — неискусственных) членов.
Во многом благодаря Гоббсу активное употребление в политической философии получил еще один термин — «политическое тело», который, как и понятие «гражданское общество», использовался им для обозначения наличия государства (Левиафана). У этого Левиафана искусственной душой оказывалась верховная власть, которая дает «жизнь и движение всему телу». Гражданский мир определялся как показатель здоровья Левиафана, смута — как болезнь, а гражданская война — как смерть.
Само понятие «гражданское общество» стало характеризоваться как общество, функционирующее при наличии организованной принудительной власти, благодаря которой оказывается возможным обеспечение права на жизнь и безопасность членов общества, их защита от внешних врагов и от несправедливостей, чинимых его членами друг другу, следовательно, появление и охрана частной собственности.
В дальнейшем сторонники договорной теории происхождения государства и гражданского общества уточняли данные Гоббсом определения «естественного состояния» человечества и состояния «войны всех против всех»196, принципы государственного устройства197, функции и цели государства, механизм реализации общественного договора, а также условия, которые могли быть признаны правомерными для противодействия решениям и политике власти. Но сам подход к фактическому отождествлению понятий «гражданское общество», «политическое общество», «политическое тело» и «государство» ими не оспаривался.
Например, согласно определению Дж. Локка, «когда какое-либо число людей так объединено в одно общество, что каждый из них отказывается от своей исполнительной власти, присущей ему по закону природы, и передает ее обществу, то тогда, и только тогда, существует политическое, или гражданское, общество. И это происходит, когда какое-либо число людей, находящихся в естественном состоянии, вступает в общество, чтобы составить один народ, одно политическое тело под властью одного верховного правительства, или когда кто-либо присоединяется к ним и принимается в какое-либо уже существующее государство»198. Вместе с тем Дж. Локк утверждал, что главной целью объединения людей в гражданское общество и передачи ими себя под власть верховного правительства является не столько сохранение жизни, а сохранение собственности. Правда, сам термин «собственность» Дж. Локк понимал в широком смысле — как «обладание жизнью, свободами и владениями».
Вместе с тем обоснование договорной теории государства приобретает у него несколько иное звучание. Основное доказательство заключается в предположении, что для свободного человека пользование естественным правом хотя и имеет свои положительные стороны, но «весьма ненадежно», поскольку ему постоянно угрожает посягательство других. Именно боязнь за свою собственность побуждает человека, как объясняет Локк, «с готовностью отказаться от такого состояния, которое хотя и является свободным, но полно страхов и непрерывных опасений». По этой причине указанный человек «разыскивает и готов присоединиться к обществу тех, кто уже объединился или собирается объединиться ради взаимного сохранения своих жизней, свобод и владений»199. Иными словами, согласно Лок-ку получается, что свободные люди договариваются не об образовании государства, а о вступлении в некое уже образованное кем-то (или готовящееся кем-то к образованию) гражданское общество.
Причем последнее первоначально объединяет не большинство, а меньшинство населения, которое, однако, для обеспечения условий существования политического (гражданского) организма принимает законодательное положение о подчинении меньшинства большинству. Заметим также, что Локк, доказывая свою точку зрения, начинает повторять многие положения, содержащиеся в «Политике» Аристотеля.
В результате теоретические постулаты договорной теории государства в трактовке Дж. Локка оказались еще более противоречивыми и запутанными, чем у Т. Гоббса.
Во французском варианте концепции государства как общественного договора, представленного Ж.-Ж. Руссо
Отметим, что Ж.-Ж. Руссо, готовя свою книгу об «общественном договоре», в отличие от Т. Гоббса и Дж. Локка, скорее всего, сам не преследовал конкретных политических целей. Вместе с тем следует учитывать, что в силу своего воспитания, некоторых черт характера и особенностей социального положения он, как отмечают современники, был склонен к театральным эффектам. Судя по произведениям Руссо, он обладал критическим складом ума, быстро выявлял различного толка несуразности, противоречия и недостатки как в социальной жизни, так и в теоретических конструкциях признанных авторитетов, приводя достаточно веские доводы их ошибочности. Однако он далеко не всегда замечал и мог устранить базовые недостатки данных конструкций. Поэтому Руссо в своих произведениях часто занимался тем, что фактически пытался вновь обосновать правомерность критикуемых им социальных порядков и теоретических конструкций, подыскивая, правда, для этого иные доказательства. Причем приводимые им доказательства в ряде случаев способны привести к еще большим несуразностям и противоречиям, чем положения критикуемых им концепций.
Так, критикуя ряд положений договорной теории государства, высказанных Гоббсом, Руссо вполне справедливо отмечал, что «отказаться от своей свободы — это значит отречься от своего человеческого достоинства, от прав человеческой природы, даже от ее обязанностей. Невозможно никакое возмещение для того, кто от всего отказывается. Подобный отказ несовместим с природою человека: лишить человека свободы воли — это значит лишить его действия какой бы то ни было нравственности»201. Но одновременно Руссо определяет суть общественного договора о создании государства как «полное отчуждение каждого из членов ассоциации со всеми его правами в пользу всей общины». Он заявляет, что «если каждый отдает себя всецело, то создаются условия, равные для всех, а раз условия равны для всех, то никто не заинтересован в том, чтобы делать их обременительными для других. Далее, поскольку отчуждение совершается без каких-либо изъятий, то единение столь полно, сколь только возможно, и ни одному из членов ассоциации нечего больше требовать»202.
Кроме того, Руссо приводит свое «доказательство» возможности появления из суммы частных интересов общей воли к созданию государства. Это доказательство основывалось на «отбрасывании» из числа частных интересов индивидов «взаимно уничтожающихся крайностей», благодаря чему «оставшиеся расхождения» могут быть просто суммированы. Но чтобы появившееся в результате этого общественное соглашение не стало пустой формальностью, им было выдвинуто следующее обязательное условие: «Если кто-либо откажется подчиниться общей воле, то он будет к этому принужден». По мнению Руссо, данный тезис «означает не что иное, как то, что его силою принудят быть свободным»203.
Эти и другие подобные им «доказательства» Руссо в дальнейшем активно использовались в политических целях для обоснования практики «отбрасывания крайностей» с помощью гильотины во имя общих интересов свободы во время Французской революции.
Но мы в данном случае не собираемся проводить критический анализ теории государства как общественного договора, выдвинутого Руссо, как и политических последствий распространения и использования его отдельных идей и постулатов. Нам было важно показать тот факт, что вплоть до начала XIX века понятия «государство» и «гражданское обществе» воспринимались, толковались и использовались в неразрывном единстве, которое не оставляет места ни говорить, ни рассуждать в контексте «дихотомии».
Первым из философов, кто несколько расчленил понятия «государство» и «гражданское общество», был Г. Гегель
По Гегелю, «гражданское общество» отличается от высшей идеи и сущности государства тем, что на этапе его существования еще не сложилось внутреннее органическое единство, еще не появилось «политическое тело», поскольку это «тело» еще раздирается противоположными интересами частных лиц и социальных групп205.
Гегель называет гражданское общество «внешним» (а не внутренне единым) государством, вводя в оборот новое определение — «государство гражданского общества». При этом им признается правомерность отождествления понятий «государство» и «гражданское общество», но только в том случае, если под государством имеется в виду единство лиц, рассматриваемых просто в виде общности, а не в качестве «субстанционального единства», сравнимого с органическим телом. Таким образом, у Гегеля отсутствует знак равенства при сравнении гражданского общества с высшей идеей государства. Но этот знак равенства ставится им между гражданским обществом и тем государством, которое пока сложилось в действительности. Вместе с тем в трудах Гегеля, опубликованных после его смерти на базе конспектов его лекций206, имеются отдельные формулировки, которые в отрыве от контекста при желании могут использоваться в качестве доказательства обратного.
Например, можно найти положения, согласно которым состав гражданского общества определялся Гегелем как состоящий из различных сословий, корпораций, а также полиции (поскольку она может преследовать собственные интересы) и судебной власти (с учетом суда присяжных). Государство в этом случае рассматривалось лишь в контексте законодательной власти и состоящего из чиновников правительства, объединенных властью монарха.
Кроме того, у Гегеля существует определение гражданского общества как «дифференциации», выступающей между семьей и государством. При этом отмечается, что гражданское общество, разрывая узы семьи, предстает в качестве всеобщей семьи и системы всеобщей взаимозависимости, а «величайшим принципом» гражданского общества называется свобода207.
Одновременно Гегель, придерживаясь умозаключений Аристотеля (о том, что «первичным по природе является государство по сравнению с семьей и каждым из нас; ведь необходимо, чтобы целое предшествовало части»208), утверждал, что развитие гражданского общества начинается только после появления государства.
Ряд современных авторов, характеризуя понятие «гражданское общество», как мы видели, по существу, воспроизводит подобные гегелевские формулировки, а их теоретизирование на эту тему является лишь хорошей иллюстрацией известной поговорки о том, что «новое — это хорошо забытое старое».
Причины того, что «старое» оказалось надолго успешно «забыто», в основном те же, что и отмеченные нами во второй главе данной монографии факторы, «вытолкнувшие» в конце XIX века политическую науку на обочину академического тракта. В значительной степени указанные причины связаны с именами К. Маркса
Имеются, в виду распространение идей О. Конта, в соответствии с которыми идеальное устройство человеческого общества произойдет лишь тогда, когда общество будет научно организовано. Для этого его должна возглавить корпорация ученых-социологов, способных обеспечивать и поддерживать необходимую кооперацию частных сил и их направление к общей цели, подавляя возникающие в «общественном теле» пагубные стремления к раздробленности и противоборству идей, чувств и интересов. В этом случае ни о каком гражданском обществе, общественном договоре и государстве, ни о каком наличии у граждан права выбора верховной власти, естественно, не могло быть уже и речи. Само понятие «государство» в его традиционном понимании просто исчезало и заменялось термином «социократия». Обосновывалось, что новое научно организованное общество будет иметь не юридическое, а нравственное основание. Соответственно, такие термины как «политическое общество» и «гражданское общество» отбрасывались как ненужные и не соответствующие пониманию научной организации общества.
В качестве второй (и, как оказалось, более весомой) причины устранения на длительное время термина и понятия «гражданское общество» из политического и научного оборота дало о себе знать влияние политической концепции К. Маркса
По существу, возвращение из небытия термина «гражданское общество» в общественно-политическую и научную лексику произошло только после крушения СССР и прекращения идеологического, политического, военно-технического и экономического противоборства так называемых двух систем (социалистической и капиталистической). И, как мы видим, его воскрешение привело к появлению многочисленных интерпретаций значения гражданского общества, практически не имеющих никакого отношения к его первоначальному смыслу. Но более печальным оказывается тот факт, что теоретические споры вокруг данного термина все чаще приобретают очертания нового идеологического тумана, затрудняющего понимание основных задач и целей государственной власти, поиск социальных механизмов повышения ее ответственности.
С нашей точки зрения, если попытаться вылезти из этого идеологического тумана, признавая в качестве случившегося факта уже успевшее укорениться в сознании значительной части людей понимание «гражданского общества» как некой отличной и противостоящей государству субстанции, то при характеристике гражданского общества необходимо прежде всего определить относительно независимые от функционирования государственной власти социальные механизмы формирования между членами системы прав и обязанностей, которая позволяет развивать и расширять их взаимодействие по горизонтали. С учетом сказанного, как нам представляется, можно использовать следующее определение гражданского общества. Гражданское общество представляет собой форму горизонтальной интеграции человеческого сообщества, которая позволяет обеспечивать раскрытие способностей и реализацию постоянно изменяющихся потребностей людей с помощью социальных инструментов фиксации и взаимного признания естественным образом возникающих у них прав и обязанностей. В основе указанных прав и обязанностей находятся возникающие в процессе взаимодействия людей разнообразные формы кредитных отношений, а реализация указанных прав происходит в рамках рыночных отношений (относительно свободного обмена различных результатов разнообразной человеческой деятельности)211.
Иными словами, исходной характеристикой гражданского общества должно считаться наличие относительно самостоятельных социальных субъектов, объединенных использованием единых инструментов фиксации прав и обязанностей, появляющихся при возникновении у них кредитных отношений и отношений обмена результатами своей деятельности. Кроме того, речь может идти о таком объединении, которое предполагает возможность структурирования и координации индивидами своей социально-экономической деятельности относительно независимо от наличия тех или иных правовых норм, установленных государственной властью.
Если далее рассуждать на эту тему, то целесообразно разделить понятия «гражданское общество» и «политическое общество» для того, чтобы в контексте характеристики государственного устройства использовать только термин «политическое общество».
Политическое общество можно определить как взаимодействие организованных представителей гражданского общества в деле страхования, защиты или изменения естественным образом возникающих инструментов фиксации прав и обязанностей в виде соответствующей системы законодательных норм, предполагающих возможность их силового «подкрепления» с помощью государственной власти212.
Однако важно особо подчеркнуть, что эта система законодательных норм оказывается адекватной потребностям гражданского общества только тогда и до тех пор, пока она способствует естественному расширению кредитных отношений. Только в этом случае обеспечиваются условия для раскрытия возможностей и способностей индивидов, что проявляется в расширении свободы их творчества, углублении разделения труда и одновременно в укреплении социальной интеграции, уровня социальной взаимозависимости и социального партнерства.
Из этого следует, что любая оценка условий и перспектив развития гражданского общества не может быть признана удовлетворительной без анализа состояния, характера и возможностей реализации существующих денежно-кредитных отношений, которые исторически предшествовали и сопровождали процесс формирования системы государственной власти.